Неточные совпадения
— Ты ее увидишь, Евгений; но сперва надобно побеседовать с господином доктором. Я им расскажу всю историю болезни, так как Сидор Сидорыч уехал (так звали уездного
врача), и мы
сделаем маленькую консультацию.
Самгин наблюдал шумную возню людей и думал, что для них существуют школы, церкви, больницы, работают учителя, священники,
врачи. Изменяются к лучшему эти люди? Нет. Они такие же, какими были за двадцать, тридцать лег до этого года. Целый угол пекарни до потолка загроможден сундучками с инструментом плотников. Для них
делают топоры, пилы, шерхебели, долота. Телеги, сельскохозяйственные машины, посуду, одежду. Варят стекло. В конце концов, ведь и войны имеют целью дать этим людям землю и работу.
Если будет нужно снова
сделать консилиум, я скажу Карлу Федорычу-то есть пользовавшему
врачу, который просиял восторгом спасения от своей atrophia nervorum.
Когда она поступила в мастерскую Веры Павловны, Лопухов, бывший там домашним
врачом,
делал все возможное, чтобы задержать ход чахотки,
сделал многое, то есть много по трудности того небольшого успеха, который получил; но развязка приближалась.
Земская больница в г. Серпухове, Москов. губ., поставленная роскошно и удовлетворяющая вполне современным требованиям науки, где среднее ежедневное число коечных больных в 1893 г. было 43 и амбулаторных 36,2 (13278 в год), где
врач почти каждый день
делает серьезные операции, наблюдает за эпидемиями, ведет сложную регистрацию и проч. — эта лучшая больница в уезде в 1893 г. стоила земству 12803 р. 17 к., считая тут страхования и ремонт зданий 1298 р. и жалованье прислуге 1260 р. (см. «Обзор Серпуховской земской санитарно-врачебной организации за 1892–1893 гг.»).
Ентальцевы помаленьку собираются к вам; не очень понимаю, зачем она сюда приезжала. Пособия мужу не получила от факультета полупьяного. [Факультетом Пущин называл
врача.] Развлечения также немного. Я иногда доставляю ей утешение моего лицезрения, но это утешение так ничтожно, что не стоит
делать шагу. Признаюсь вам, когда мне случается в один вечер увидеть обоих — Н. С. и Ан. Вас, то совершенно отуманится голова. Сам делаешься полоумным…
Суббота была обычным днем докторского осмотра, к которому во всех домах готовились очень тщательно и с трепетом, как, впрочем, готовятся и дамы из общества, собираясь с визитом к врачу-специалисту: старательно
делали свой интимный туалет и непременно надевали чистое нижнее белье, даже по возможности более нарядное. Окна на улицу были закрыты ставнями, а у одного из тех окон, что выходили во двор, поставили стол с твердым валиком под спину.
Gnadige Frau сомнительно покачала головой: она очень хорошо знала, что если бы Сверстов и нашел там практику, так и то, любя больше лечить или бедных, или в дружественных ему домах, немного бы приобрел; но, с другой стороны, для нее было несомненно, что Егор Егорыч согласится взять в больничные
врачи ее мужа не иначе, как с жалованьем, а потому gnadige Frau, деликатная и честная до щепетильности, сочла для себя нравственным долгом посоветовать Сверстову прибавить в письме своем, что буде Егор Егорыч хоть сколько-нибудь найдет неудобным учреждать должность
врача при своей больнице, то, бога ради, и не
делал бы того.
— Что
делать! — произнес в свою очередь невеселым голосом Миклаков. — Но мне хотелось бы, — прибавил он с некоторою улыбкою, — не только что вестником вашим быть, но и
врачом вашим душевным: помочь и пособить вам сколько-нибудь.
Ординатор пришел. По его скромной и умной физиономии Бегушев заключил, что он не шарлатан. Ординатор действительно был не шарлатан, а вымятый и опытный больничный
врач, и между тем, несмотря на двадцатипятилетнюю службу, его не
сделали старшим
врачом — за то только, что он не имел той холопской представительности, которой награжден был от природы Перехватов.
— Вас лечили, вероятно,
врачи, хорошо знающие ваш организм; мне же надобно было познакомиться: наука наша строжайшим образом предписывает нам
делать подобные исследования!
На деньги эти он нанял щегольскую квартиру, отлично меблировал ее; потом съездил за границу, добился там, чтобы в газетах было напечатано «О работах молодого русского
врача Перехватова»;
сделал затем в некоторых медицинских обществах рефераты; затем, возвратившись в Москву, завел себе карету, стал являться во всех почти клубах, где заметно старался заводить знакомства, и злые языки (из медиков, разумеется) к этому еще прибавляли, что Перехватов нарочно заезжал в московский трактир ужинать, дружился там с половыми и, оделив их карточками своими, поручал им, что если кто из публики спросит о докторе, так они на него бы указывали желающим и подавали бы эти вот именно карточки, на которых подробно было обозначено время, когда он у себя принимает и когда
делает визиты.
— Я русский
врач, дворянин и статский советник! — сказал с расстановкой Самойленко. — Шпионом я никогда не был и никому не позволю себя оскорблять! — крикнул он дребезжащим голосом,
делая ударение на последнем слове. — Замолчать!
— По-моему, самое лучшее, что вы можете теперь
сделать, — это совсем оставить медицинский факультет. Если при ваших способностях вам никак не удается выдержать экзамена, то, очевидно, у вас нет ни желания, ни призвания быть
врачом.
— Эх, господа! господа! А еще ученые, еще докторами зоветесь! В университетах были.
Врачи! целители! Разве так-то можно насиловать женщину, да еще больную! Стыдно, стыдно, господа! Так
делают не
врачи, а разве… палачи. Жалуйтесь на меня за мое слово, кому вам угодно, да старайтесь, чтобы другой раз вам этого слова не сказали. Пусть бог вас простит и за нее не заплатит тем же вашим дочерям или женам. Пойдем, Настя.
Вот он был болен недавно, и
врачи сказали ему, что умрет, что нужно
сделать последние распоряжения, — а он не поверил им и действительно остался жив.
«Воспаление легких у меня, конечно, получится. Крупозное, после такой поездки. И, главное, что я с нею буду
делать? Этот
врач, уж по записке видно, еще менее, чем я, опытен. Я ничего не знаю, только практически за полгода нахватался, а он и того менее. Видно, только что из университета. А меня принимает за опытного…»
Очевидно, писала сама фельдшерица или этот доктор, имеющий звериную фамилию. Земские
врачи и фельдшерицы в продолжение многих лет изо дня в день убеждаются, что они ничего не могут
сделать, и всё-таки получают жалованье с людей, которые питаются одним мёрзлым картофелем, и всё-таки почему-то считают себя вправе судить, гуманен я или нет.
Сейчас фельдшер Петров отказался дать мне Chloralamid’y в той дозе, в какой я требую. Прежде всего я
врач и знаю, что
делаю, и затем, если мне будет отказано, я приму решительные меры. Я две ночи не спал и вовсе не желаю сходить с ума. Я требую, чтобы мне дали хлораламиду. Я этого требую. Это бесчестно — сводить с ума.
— А то значит, что низко и подло играть так людьми! Я
врач, вы считаете
врачей и вообще рабочих, от которых не пахнет духами и проституцией, своими лакеями и моветонами, [Здесь: людьми дурного тона (франц. mauvais ton)] ну и считайте, но никто не дал вам права
делать из человека, который страдает, бутафорскую вещь!
— Послушайте, — горячо сказал он, хватая Кирилова за рукав, — я отлично понимаю ваше положение! Видит бог, мне стыдно, что я в такие минуты пытаюсь овладеть вашим вниманием, но что же мне
делать? Судите сами, к кому я поеду? Ведь, кроме вас, здесь нет другого
врача. Поедемте ради бога! Не за себя я прошу… Не я болен!
Будучи даже обыкновенным средним человеком,
врач все-таки, в силу самой своей профессии,
делает больше добра и проявляет больше бескорыстия, чем другие люди.
— Нужно
сделать операцию, — спокойно и хладнокровно сказал мне врач-акушер.
— Нет-с, я не прошу, а требую, и не какого-нибудь пятачка, а по крайней мере рубля два-три. Визит
врача стоит около этого, а вы видели, что с ним
сделали за то, что он отказал мне в помощи, — и вы сами рукоплескали его осуждению. Если вы мне не дадите трех рублей, то я и вас посажу на скамью подсудимых.
Земский
врач, чрезвычайно утомленный и на вид больной человек, сидел около кровати в кресле и, задумавшись,
делал вид, что считает пульс. Отец Иеремия, только что кончивший свое дело, заворачивал в епитрахиль крест и собирался уходить…
Все яснее и неопровержимее для меня становилось одно: медицина не может
делать ничего иного, как только указывать на те условия, при которых единственно возможно здоровье и излечение людей; но
врач, — если он
врач, а не чиновник врачебного дела, — должен прежде всего бороться за устранение тех условий, которые
делают его деятельность бессмысленною и бесплодною; он должен быть общественным деятелем в самом широком смысле слова, он должен не только указывать, он должен бороться и искать путей, как провести свои указания в жизнь.
Мне особенно ярко вспоминается моя первая трахеотомия; это воспоминание кошмаром будет стоять передо мною всю жизнь… Я много раз ассистировал при трахеотомиях товарищам, много раз сам проделал операцию на трупе. Наконец однажды мне предоставили
сделать ее на живой девочке, которой интубация перестала помогать. Один
врач хлороформировал больную, другой — Стратонов, ассистировал мне, каждую минуту готовый прийти на помощь.
От сотни-другой этих героев заключать о геройстве врачебного сословия вообще столь же несправедливо, как из вышеприведенных опытов над больными
делать заключение, что так относятся к своим больным
врачи вообще.
— Гамлет жалел когда-то, что господь земли и неба запретил грех самоубийства, так я теперь жалею, что судьба
сделала меня
врачом… Глубоко сожалею!
Если бы люди всех профессий — адвокаты, чиновники, фабриканты, помещики, торговцы —
делали для несостоятельных людей столько же, сколько в пределах своей профессии
делают врачи, то самый вопрос о бедных до некоторой степени потерял бы свою остроту. Но суть в том, что
врачи должны быть бескорыстными, а остальные… остальные могут довольствоваться тем, чтоб требовать этого бескорыстия от
врачей.
Одно из главных достоинств Льва Толстого, как художника, заключается в поразительно человечном и серьезном отношении к каждому из рисуемых им лиц; единственное исключение он
делает для
врачей: их Толстой не может выводить без раздражения и почти тургеневского подмигивания читателю.
Я говорил окружавшим: «Поставьте больному клизму, положите припарку» и боялся, чтоб меня не вздумали спросить: «А как это нужно
сделать?» Таких «мелочей» нам не показывали: ведь это — дело фельдшеров, сиделок, а
врач должен только отдать соответственное приказание.
Сганарель в мольеровском «Le médecin malgré lui» [«Лекарь поневоле» (франц.) — Ред.] говорит: «Я нахожу, что ремесло
врача — самое выгодное из всех:
делаешь ли ты свое дело хорошо или худо, тебе всегда одинаково платят.
Вы,
врачи, находитесь при больных только для того, чтоб получать ваши гонорары и
делать назначения; а остальное уж дело самих больных: пусть поправляются, если могут».
— Обратитесь тогда к другому
врачу; я
делаю все, что нахожу нужным.
Как же в данном случае следует поступать? Ведь я не решил вопроса, — я просто убежал от него. Лично я мог это
сделать, но что было бы, если бы так поступали все? Один старый
врач, заведующий хирургическим отделением N-ской больницы, рассказывал мне о тех терзаниях, которые ему приходится переживать, когда он дает оперировать молодому
врачу: «Нельзя не дать, — нужно же и им учиться, но как могу я смотреть спокойно, когда он, того и гляди, заедет ножом черт знает куда?!»
По законам вестготов,
врач, у которого умер больной, немедленно выдавался родственникам умершего, «чтоб они имели возможность
сделать с ним, что хотят». И в настоящее время многие и многие вздохнули бы по этому благодетельному закону: тогда прямо и верно можно было бы достигать того, к чему теперь приходится стремиться не всегда надежными путями.
Плата — это лишь печальная необходимость, и чем меньше она будет замешиваться в отношения между
врачом и больным, тем лучше; она
делает эти отношения неестественными и напряженными и часто положительно связывает руки.
Уездные
врачи (которых тогда было по одному на уезд)
делали только судебные «вскрытия», а лечить больных времени не имели; отец мой обладал «Лечебником штаб-доктора Егора Каменецкого», но не имел дара лечить; матушка боялась заразы, а француз-доктор, женатый на нашей богатой соседке, бывшей княгине Д*, еще в самом начале голодного года покинул жену и уехал от снежных сугробов России на свою цветущую родину, а оттуда в палящие степи Африки, где охотился на львов вместе с Клодом Жераром.
— И хорошо еще, если он глубоко, искренно верил тому, что гибель тех, кого губил он, нужна, а если же к тому он искренно не верил в то, что
делал… Нет, нет! не дай мне видеть тебя за ним, — вскричал он, вскочив и
делая шаг назад. — Нет, я отрекусь от тебя, и если Бог покинет меня силою терпенья, то… я ведь еще про всякий случай
врач и своею собственною рукой выпишу pro me acidum borussicum. [для себя прусскую кислоту (лат.).]
Я в Пожарске. Приехал я на лошадях вместе с Наташею, которой нужно
сделать в городе какие-то покупки. Мы остановились у Николая Ивановича Ликонского, отца Веры и Лиды. Он
врач и имеет в городе обширную практику. Теперь, летом, он живет совсем один в своем большом доме; жена его с младшими детьми гостит тоже где-то в деревне. Николай Иванович — славный старик с интеллигентным лицом и до сих пор интересуется наукой; каждую свободную минуту он проводит в своей лаборатории.
Уверяю вас и клянусь, чем угодно, что если бы у меня, положим, была сестра и если б вы ее полюбили и
сделали ей предложение, то вы бы этого никогда себе не простили, и вам было бы стыдно показаться на глаза вашим земским докторам и женщинам-врачам, стыдно, что вы полюбили институтку, кисейную барышню, которая не была на курсах и одевается по моде.
Я рассказывал о своей службе, о голоде и голодном тифе, о том, как жалко было при этом положение нас,
врачей: требовалось лишь одно — кормить, получше кормить здоровых, чтоб
сделать их более устойчивыми против заражения; но пособий едва хватало на то, чтоб не дать им умереть с голоду.
Земский пишет в управу бумагу, — в приюте, дескать, открылась заразная болезнь, а земский
врач отказывается
сделать дезинфекцию.
Дежурный
врач отказался подписать свидетельство о смерти, — говорит, нужно
сделать вскрытие.
Полгода назад товарищи-врачи решили, что у него начинается чахотка, и посоветовали ему бросить всё и уехать в Крым. Узнавши об этом, Ольга Дмитриевна
сделала вид, что это ее очень испугало; она стала ласкаться к мужу и всё уверяла, что в Крыму холодно и скучно, а лучше бы в Ниццу, и что она поедет вместе и будет там ухаживать за ним, беречь его, покоить…
Суб-ассистенты являлись помощниками врачей-ассистентов, следили за порученными им больными, производили лабораторные исследования, ассистировали профессору и ассистентам при операциях,
делали перевязки и т. п.
Я послал Михайловскому «Записки
врача» при письме, где писал, что охотно поместил бы свои «Записки» в «Русском богатстве», если бы можно было
сделать как-нибудь так, чтобы появление мое в этом журнале не знаменовало моего как бы отхода от марксизма.
— Ах, подите вы с вашим лежаньем! Я вас спрашиваю толком, русским языком: что мне
делать? Вы
врач и должны мне помочь! Я страдаю! Каждую минуту мне кажется, что я начинаю беситься. Я не сплю, не ем, дело валится у меня из рук! У меня вот револьвер в кармане. Я каждую минуту его вынимаю, чтобы пустить себе пулю в лоб! Григорий Иваныч, ну да займитесь же мною бога ради! Что мне
делать? Вот что, не поехать ли мне к профессорам?
Врач всходит на хоры и, облокотившись на печку, нагибается над больным и что-то
делает там.